Сабина Вахабзаде: Сын был в шоке и сказал отцу: «Маму избили и украли, а ты ничего не сделал»

Сабина Вахабзаде: Сын был в шоке и сказал отцу: «Маму избили и украли, а ты ничего не сделал»

Редкостная удача для любителя оперного искусства – услышать на сцене настоящее меццо-сопрано, ибо у этого диапазона голоса звучание более сильное, глубокое и насыщенное. А диапазон охватывает две октавы – от ля малой октавы до ля второй октавы. И что самое интересное – меццо-сопрано чаще всего можно услышать в партиях очень сильных, властных и страстных героинь, которых в самое разное время исполняли великие Елена Образцова, Чечилия Бартоли, Джойс Дидонато, Анита Рачвелишвили и Элина Гаранча.

У нас в Азербайджане есть своя звезда, поющая в этом неповторимом, сложном и волшебном стиле, и сегодня Minval.az беседует с заслуженной артисткой Азербайджана Сабиной Вахабзаде – обладательницей редкого тембра голоса.

Наш корреспондент встретился с ней в фойе Азербайджанского академического театра оперы и балета, переживающего период капитального ремонта. Сезон закончен, и артисты вернутся в родные стены только в сентябре. Да и мы, зрители, снова сможем входить в театр через парадную дверь.

Наша собеседница, выросшая в семье знаменитого литовского хирурга, врачом точно не хотела стать, а мечтала петь как бабушка – Эльфрида Теодоровна Турнес, ученица великого Лемешева. Подумать только, Эльфриде Теодоровне – 17 лет, столько надежд на блестящее будущее, сцену и славу. Но Вторая мировая война распорядилась иначе, и вместо красивых изящных сценических костюмов Э.Теодоровна одела ватник и вместе с парнями и девчатами блокадного Ленинграда тушила на крышах бомбы-«зажигалки» в ведрах с водой…

Прошло много лет после войны и Э.Теодоровна вышла замуж. Родила дочь, которая, в свое время, и сама стала матерью. Так, в этом дружелюбном доме появилась Сабина Вахабзаде – будущая звезда азербайджанской оперной сцены. Малышку Сабину воспитывала бабушка, и потому девочка с самого детства хотела петь как Эльфрида Теодоровна – меццо-сопрано.

«Ну кто это там все время гудит?», – жаловались соседи, и просили «убавить» звук радио. А Сабина все пела и пела – и «Вдоль по Питерской», и вариации Аллы Пугачевой, причем, на нижних регистрах, копировала Пугачеву, и соседи вскоре смирились. Ну, талант, ничего не поделаешь!

Шли годы, и в семь лет Сабина, получив в подарок скрипку, прямиком отправилась в скрипичный класс музыкальной школы на Кубинке, а в 1992 году – в музучилище имени Асафа Зейналлы.   Педагоги сразу заметили, что помимо таланта музыканта у Сабины редкий тембр голоса, и судьба девушки была предрешена: она взяла на себя ношу двух факультетов – скрипичного и вокального, и ноша, к удивлению, оказалась вполне посильной.  Потом была Консерватория, но уже чистый вокал, безо всяких скрипок. Но скрипку свою Сабина ханум запомнила на всю жизнь, так как именно она вывела ее в большой мир великого искусства:

– Для меня всегда было сложно разбирать скрипичные пассажи, и мой педагог, очень известный в Азербайджане и за его пределами – Спартак Бабаев, который замечал, что я часто «филоню». Для того, чтобы не возиться с нотами, я просила его сыграть произведение и запоминала все вариации на слух, а затем повторяла их. И тогда Спартак муэллим сказал мне, что если при таком слухе я буду больше работать над собой, то буду очень крутой скрипачкой. Он еще отмечал тот факт, что его дочь занимается по 12 часов в сутки, а я – за 45 минут могу выучить и сыграть произведение. Но трудности вокала с трудностями скрипичной игры, конечно же, не сравнить, ибо от трудностей вокала я реально получала огромное удовольствие, мне это нравилось, мне это было намного ближе. Кроме того, мне надоело ходить со скрипкой. Понимаете? Сейчас я понимаю, что скрипка мне дала очень много при поступлении, я легко училась, потому что у меня была музыкальная практика. Что обычно говорят про тех, кто приходит поступать на класс вокала? Пришли «из ниоткуда», просто с хорошими голосовыми данными. И истинно везет тем, кто приходит учиться пению с багажом музыкальных знаний, умением играть на инструментах, умением разбирать партитуры. Есть вокалисты, которым нужно помогать, и это нормально, в принципе такая тенденция существует во всем мире. Но опять же, музыкальная практика обязательно нужна для развития. Пример – великие Лучано Паваротти и Анна Нетребко, у которой нет высшего музыкального образования. Но эти артисты талантливы от Бога. Большинство же становятся причастными к таким величинам исключительно из-за усердия и колоссального прилежания, ибо талант надо ковать, искусство не терпит лентяев.

– Сабина ханум, сколько лет вы работаете на сцене театра оперы и балета?  И с какой партией вы впервые вышли на сцену?

–  В театре оперы и балета я работаю с 2004 года. И моя самая первая партия была Ася из «Аршин малалан». Я до сих пор обожаю этот образ, и вообще эту оперу в целом, в ней столько позитива, а я люблю дарить зрителям позитив, потому что по кармическим законам позитив всегда возвращается обратно, причем, в квадрате. Это дороже любых материальных преференций, дороже званий и статусов, уверяю вас. Вообще, те, кто любит свою работу – альтруисты, по сути. Для меня петь на сцене – это не работа, это кайф. Это моя любовь. Я никогда не жду выходных или праздников, мне тоскливо, когда меня нет в театре. Я неразделима со сценой. Мы, артисты – другие люди, у нас свой мир, свой хрустальный шар, в котором мы живем. Он переливается, сияет разными красками, он динамичный и сияющий. Все наши нотки – это наше дыхание, правильное дыхание.

– Кстати, о дыхании. Я читала воспоминания Федора Шаляпина, и он часто упоминал о том, что учитель просил его во время уроков вокала «не опирать». Но пояснения – что это такое – не давалось. Может быть, вы приоткроете завесу этой тайны?

– Термин чисто профессиональный. Нота должна звучать в дыхании, она должна плыть, на нее не надо садиться, опирать. Это то же самое, что молоточки у фортепиано: надо чтобы они касались струн, но не давили на них. Опора на связки – это ни есть хорошо для певца. Наверняка вам приходилось слышать фразу: поет на связках? Это и значит – опирать.

– У каждой профессии есть и обратная сторона – профессиональные заболевания. У журналистов это проблемы с позвоночником, глазами и спазмами сосудов головы. А как у оперных певцов чаще всего? Ангина?

– На самом деле, это не столько ангина, сколько хронический фарингит. Мы, оперные певцы, очень сильно зависим от погоды: сырость, влажность, холод – этого всего надо сторониться. На самом деле, связки – это твой рабочий инструмент, как ты их приучишь, так они и будут жить. И речь не о теплом или холодном. К примеру, есть певцы, которые не могут есть орехи или грызть семечки. Есть еще один парадокс: к примеру, если тенор пойдет отрываться в ночной клуб, то он с утра не сможет нормально спеть, потому что не выспится.

А если по этой же программе отдохнет баритон, то после бессонной веселой ночи он будет петь просто великолепно! И вообще самые выносливые связки у меццо-сопрано и баритонов. А тенора и сопрано наиболее уязвимы – они все время лечатся, берегутся, одевают шарфики, избегают сквозняков. Но хронический фарингит никто не отменял – это наша профессиональная болезнь, увы. И актеры, и педагоги, и лекторы – вот это самая уязвимая для фарингита часть общества, то есть те, кто работает на связках.

– Вход и выход из образа всегда несет какие-то маленькие, но разрушительные последствия для артиста. Мой друг – оперный певец Аваз Абдуллаев рассказал мне как-то, что всякий раз после исполнения Риголетто у него просто тонометр зашкаливает – так сильно он входит в образ несчастного, злобного, морально сломанного шута с трагической судьбой. А пару раз его даже в больницу увозили после этого спектакля. А как у вас с этим? Ведь и Кармен, и цыганка Азучена (опера «Трубадур», прим. авт.) – тоже образы трагические? Наверное, это отражается на жизни, когда вы сживаетесь с новым образом? В частности, меня интересует именно Кармен.

– Это касается не только Кармен. Но для меня, если честно, Азучена – наиболее любима, нежели Кармен. Кармен – легкая, свободная женщина, певчая птичка, легкомысленная и самовлюбленная.

– А ваш супруг не пугается, когда вы входите в образ Кармен, особенно с учетом тех необходимых качеств, которые только что перечислили?

– Единственное, что говорит мой муж, что всякий новый образ заставляет меня исчезать из жизни семьи. Я просто ухожу в свой мир, потому что иначе мне не удастся войти в образ. Азучена – образ психологически тяжелый, я докторантуру писала на тему Азучены. Вообще, я люблю Верди, мне хотелось глубже изучить эту партию. Когда я готовлюсь войти в образ, я, в первую очередь, тщательно изучаю психологический портрет своей героини, эпоху, в которой она жила, ее окружение, ее социум.

– Мне кажется, оперный певец должен быть очень эрудированным, и говоря с вами я в этом еще раз убеждаюсь. Ведь вы не просто поете, вы путешествуете из века в век, вас судят, вас убивают, в конце концов. И всегда необходимо знать, почему. Наверняка вы смотрите очень много фильмов, читаете… Как вообще проводите досуг?

– Я не смотрю художественное кино, у меня, если честно, на это нет времени. Но я смотрю документальные фильмы, касающиеся моих образов, читаю о них много соответствующей литературы.

– Когда человек выбирает себе вещь, он к ней присматривается, трогает, меряет, а потом говорит: Вот, это – мое! Я это к тому, что, наверное, и с примеркой образа то же самое происходит? Вживаетесь, пробуете себя, но недовольны, а потом в какой-то момент: Вот я – Кармен! Было?

– Было, конечно, но не с Кармен. Я – Азучена, я – Амнерис. Как я уже говорила, мне больше нравится Верди – его драматизм, психологические портреты героев. Азучена – молодая женщина, пережившая страшную трагедию. Ей всего 40 лет, но жизнь ее так побила, буквально перемолола между жерновов! Вообще, когда я играю, то настолько вживаюсь в образ, что всегда говорю коллегам: сцены должны быть правдоподобны. А потому, если по ходу роли меня должны тащить за волосы (я не ношу шиньоны или парики) или толкнуть так, чтобы я упала, то это происходит по-настоящему. После исполнения Азучены я вся в царапинах и синяках. И для нас, артистов, это нормально, так сказать, рабочие моменты. Правда, бывает ну очень правдоподобно, и случаются внештатные ситуации. Так однажды младший сын, пришедший в театр с моим мужем, увидел, как маму-Азучену бьют на сцене, а потом связывают и уносят, стал просить отца, чтобы он «пошел и разобрался с теми, кто избил и украл маму». «Как ты можешь спокойно сидеть, – говорил сын, – Они избили и украли маму! Сделай что-нибудь!». Вот такая была история.

– Вы любите Джузеппе Верди, а потому у меня к вам последний вопрос: поставят ли на нашей сцене когда-нибудь «Набуко»? Тем более, что театр предстанет перед нами преображенным после нового ремонта и, вероятно, расширятся акустические возможности сцены.

– Наше руководство никогда не ставит никаких запретов в выборе того или иного спектакля. Театр – как семья, все должно предлагаться и решаться только совместно. У нас в этом плане всегда гармония, и мы обсуждаем, в каких именно спектаклях хотели бы сыграть, какие должны быть костюмы, сценарий и так далее. «Набуко» – опера грандиозная, и требует весьма тщательного подхода к каждому моменту, к каждому таинству, над ней надо долго работать, и работать продуктивно. Но, думаю, мы справимся. В семье иначе не бывает.

Беседовала Яна Мадатова