Вы же сами знаете, как нам, красавицам, нелегко, — вздыхает Моника и аккуратно макает тартинку с маслом и джемом в кофе. Я невольно улыбаюсь, потому что вспоминаю реплику из «Ивана Васильевича…»: «Вы думаете, нам, царям, легко?» К тому же мне приятно, что Моника щедро причислила меня к отряду красавиц.
Конечно, нам, красавицам, как и царям, нелегко. Нам надо молоко давать — за вредность. Собственно, парижский официант как раз и принес Монике огромную чашку кофе с молоком. — Дело даже не в том, что люди не верят, что красавица может быть умной. Красота вызывает у окружающих немедленный интерес. Но этот интерес длится пять минут, а потом его надо удерживать, доказывать, на что ты способна. Впрочем, в сорок девять лет куда легче доказать, что ты что-то собой представляешь, чем в двадцать.
В свои сорок девять Моника не менее красива, чем в свои тридцать (юной девушкой на экране мы ее, собственно, и не видели — она стала звездой, будучи зрелой женщиной). В парижское кафе Bliss, где назначена наша встреча, она вплывает, демонстрируя фирменное сочетание горделивой царственности и живой непосредственности. Протягивает тонкую руку, закидывает меня вопросами, причем ее любопытство кажется совершенно искренним: «Вы давно в Париже живете? В каком районе? А дочке сколько лет? Она к здешней школе быстро привыкла? Девочки так быстро взрослеют, да?»
В жизни Беллуччи меньше и тоньше, чем на экране. Талия туго перетянута поясом черного кожаного пальто, надетого на хлопковую белую рубашку. Эту комиссарскую брутальную кожанку, которая забавно контрастирует с ее легендарной женственностью, она так и не снимет до конца нашего позднего завтрака.
— Я даже не знаю, почему экран меня так увеличивает. И не только мое тело, но и мое лицо. У меня на самом деле такое маленькое лицо, такое маленькое… — говоря это, она подносит руки к лицу, и мне кажется, что она сейчас заплачет. Немедленно хочется утешить ее, погладить по голове, сказать: «Ничего оно у тебя не маленькое! Нормальное лицо, даже очень красивое».
Впрочем, это тоже особый талант Моники — умение наполнять самые незначительные слова и движения густым и вязким драматизмом — и на экране, и в жизни. Ее проходы по набережной в «Малене» вошли в историю кино. Малена не просто шла. Она несла себя, свою ослепляющую и оглушающую женственность. Несла не как дар, а как тяжелую ношу. Эта темная красота, эта первобытная сексуальность, это всесильное женское начало волокли ни в чем не повинную Малену к финальной трагедии. А что вы думали? Что нам, красавицам, легко? И разве не красавица Моника стала героиней, быть может, самой жестокой сцены в мировом кино — девятиминутного изнасилования в «Необратимости»?
Разглядывая Монику вблизи, я, кажется, понимаю, природу ее женского и актерского дара. Она двигается и говорит, как будто в замедленной съемке (ведь и часть ее проходов в «Малене» Торнаторе снял в рапиде). Режиссеры отлично знают, что рапид помогает остановить внимание, что-то укрупнить. Моника тоже это знает. В рапиде двигаются ее полные губы, в рапиде поворачиваются темно-карие, почти черные глаза, в рапиде опускаются тяжелые веки с густыми ресницами, в рапиде плывут изящные руки с овальными ногтями, похожими на виноградинки («дамские пальчики», есть ведь такой сорт?).
Кстати, если спросить Монику, какой частью своего роскошного тела она гордится больше всего, она скромно ответит: «Руками». Раньше эти руки были украшены обручальным кольцом. Теперь тонкие длинные пальцы совершенно свободны.
Говорит Беллуччи тоже чуть протяжно, как будто поет, часто смеется грудным смехом. В ней нет никакой суеты, ее трудно представить куда-то бегущей, роняющей сумки, болтающей одновременно по двум телефонам (телефон она так и не достает — и ни разу не отвлекается от беседы). Во время разговора она несколько раз борется со слезами. Трудно понять — всегда ли она так эмоциональна или же мы встретились в очень сентиментальный и сложный момент ее жизни.
Три месяца назад Моника и Венсан Кассель объявили о разводе. Новость стала шоком, хотя, казалось бы, все знали, что у них свободный брак и что вместе они проводят не так уж и много времени. Но именно этот красивый, вольный и легкий союз, в котором супруги по-цыгански переезжали из города в город, влюбленно смотрели друг на друга на красных дорожках и вместе воспитывали двух дочек, казался особенно прочным.
Почему-то со стороны представлялось, что страсть и любопытство не покинули восемнадцатилетний брак Моники и Касселя. Но, похоже, чудес не бывает. Сколько живет любовь? Три года? Десять лет? Восемнадцать?
— Любовь не исчезает. Она продолжает жить, просто принимает другую форму. Нельзя забывать, что когда-то вы с этим человеком выбрали друг друга, вам было с ним хорошо. Надо уважать то время, которое вы отдали друг другу. Любовь выше развода, — тут глаза Моники снова наполняются слезами. А потом она вдруг смотрит на меня и начинает смеяться: — К тому же мы много примеров знаем, когда люди разводятся, а потом снова друг на друге женятся, в жизни чего только не бывает!
— Одна русская актриса сказала: «Мужья бывшими не бывают».
— Это так, если у вас с мужем есть дети. Глубинная связь с мужчиной возможна, только если у вас общие дети. Это ведь не случайность, что вы их родили именно от этого человека. Вы его выбрали, это не просто совпадение, это судьба. Дети ни в чем не виноваты, они не просили, чтобы их рожали. В момент разрыва надо понимать, что дети важнее, чем мы и наши желания. Они должны знать, что внешние обстоятельства могут меняться, но ваша любовь к ним — с обеих сторон — неизменна. Очень важно не устраивать драмы из развода.
Я знаю, что Моника и Кассель сохранили дружеские отношения, не позволили себе ни одного публичного плохого слова друг о друге, что не так давно их видели вместе с детьми в тосканском ресторане. Но почему-то все равно кажется, что в воздухе витает драма. Она мерещится мне и в слезах, которые то и дело настигают Монику, и в том, как она непрестанно убирает с лица волосы, и в том, как иногда ныряет глубоко в себя, как будто замирая на секунду. И даже в том, как она сама заговаривает про развод, хотя накануне ее агенты предупредили меня, что про Касселя спрашивать категорически нельзя. Я и не спрашивала. Но она — не тот человек, который привык прятать свои чувства.
— Главное — не начинать друг друга обвинять. Никто не виноват в том, что брак распался. Мы с мужем двигались вперед — каждый в своем направлении, каждый все больше интересовался чем-то своим. Постепенно стало понятно, что наши пути разошлись, что мы смотрим в разные стороны. Я всегда повторяю, что для танго нужны двое. Мы вдвоем родили нашу любовь, мы вдвоем много лет вдыхали в нее жизнь, мы вдвоем приняли решение ее закончить.
— Марлен Дитрих повторяла как мантру: «Не злиться!»
— Правильно! «Не злиться!» К тому же Винсент (Моника называет Касселя не Венсаном, как французы, а Винсентом — на английский манер) подарил мне двух самых красивых детей на свете. И уже за это я всегда буду любить его и буду ему благодарна.
О своих девочках — девятилетней Деве и трехлетней Леони — Моника может говорить бесконечно. Красавицы ли они? Господи, ну кого вы спрашиваете? Конечно, для нее они самые красивые девочки на свете. На кого похожи? Дева — настоящий коктейль из Моники и Касселя, у Леони — более южная красота. Моника — строгая мать? Довольно строгая, да. У детей должны быть четкие правила в жизни, иначе им трудно ориентироваться. Но в рамках этих правил детям надо давать свободу.
Шоколадку перед обедом Моника, им, конечно, не разрешит, но и голос повышать не будет, терпеть не может, когда на детей кричат. На каких языках ее девочки говорят? Представьте себе, на четырех — на итальянском, французском, английском и португальском (последнее время Моника с Касселем много времени проводили в Бразилии и не раз признавались в любви к этой стране). Приходилось ли из-за них отказываться от работы? Никогда, потому что она прекрасно умеет организовывать жизнь и все планировать. Не жалеет ли она, что родила так поздно (Деву — в тридцать девять, Леони — в сорок пять)? Ни в коем случае, раньше она была совсем не готова, хотела сначала увидеть мир и понять себя («Когда я в молодости смотрела на друзей с детьми, я думала: «Боже, дети — это тюрьма!»).
Берет ли она детей на съемки? Почти всегда — и возит за собой учителя. Максимальное время, которое она может без дочек прожить, — две недели, потом начинается ломка. Вот сейчас возьмет их с собой в Сербию, куда летит на съемки к Эмиру Кустурице.
Про него Моника рассказывает, восторженно закатывая глаза.
— Он так невероятно, так разнообразно талантлив! И писатель, и режиссер, и музыкант, и актер, и бизнесмен, кстати, тоже неплохой. В нем столько креативной энергии! Этот фильм (рабочее название «Любовь на войне») для Эмира очень важен, он ведь пять лет не снимал ничего, кроме военной документалистики. Это его возвращение в большое кино. С ним очень интересно, но и очень трудно работать. У многих режиссеров все расписано, все по плану. Знаешь, чем все начнется, как будет развиваться, к чему придет. С Эмиром — все непредсказуемо. Спорить с ним бесполезно, надо просто делать то, что он говорит, слепо за ним идти. Я и иду.
— А что за слухи про ваш роман?
Моника машет рукой:
— Чушь какая, у него прекрасная жена и чудесные дети. Болтают же всякую ерунду…
— Говорят, вы полфильма проводите в свадебном платье? Вы играете его жену?
— Я играю его женщину. А выхожу я замуж за другого, это такая трагическая история любви в разгар войны. Надеюсь, что получится очень интересная картина. Но я приготовилась к тому, что съемки будут тянуться долго. Скажите, а правда, что Эмира обожают в России? Мне кажется, Сербия и Россия очень близки, нет?
В России Моника была несколько раз. Вспоминает романтический Петербург и снежную Москву, где она простудилась, вынуждена была выпить антибиотик и прекратить кормить Деву грудью (впрочем, она и так кормила старшую дочь девять месяцев, а младшую — целый год: «Есть моменты в жизни женщины, которые нельзя пропускать»). Вспоминает русских, которые своей открытостью и страстностью похожи на итальянцев. Красивых женщин, которые, как итальянки, не прячут свою сексуальность. И еще вспоминает «Лебединое озеро» в Большом, причем опять со слезами.
— Я множество балетов видела в своей жизни, но этот! То, как эта русская балерина плыла, как она летела, как она отрешенно двигалась, будто в зале никого нет, будто она танцует только для себя… Это было похоже на спиритический сеанс. Невероятно. Не-ве-ро-ят-но…
— Боже мой, Моника, не плачьте!
— Не могу удержаться, не могу вспоминать об этом без слез.
Я потом узнала, что танцевала в тот вечер Светлана Захарова, чей ледяно-безупречный талант меня всегда оставлял равнодушной, а Монику так глубоко задел. Причем задела ее именно тема одиночества, глубокого погружения в себя. Тема, которая ее сейчас, похоже, волнует больше всего.
— В моей жизни наступил такой странный переходный момент. Дети уже подросли. Я как будто выхожу из стадии активного материнства, возвращаюсь к себе как к женщине. Впервые в своей жизни я одна, без мужчины рядом. Начиная с четырнадцати лет я не была одна. Если мне сейчас сорок девять, то сколько лет я была частью пары? Я не сильна в математике.
— Тридцать пять лет.
— Вот видите — тридцать пять лет! Страшно подумать! Впервые после тридцати пяти лет я оказалась одна. И впервые могу побыть сама с собой. Стать самодостаточной женщиной. Что-то в себе заново понять и открыть. Это так здорово.
— А вам не хочется снова влюбиться?
— Не сейчас. Сейчас мне надо остановиться, сосредоточиться на себе. Понять, чего я хочу, что я ищу, кто я такая.
— Вы много раз говорили, что с возрастом чувствуете себя все лучше, все комфортней, все гармоничней.
— Это так и есть! Я лучше знаю себя сейчас, чем в юности. Знаю, чего от себя ждать и как с собой справляться. Знаю, как быть по-настоящему красивой — красота ведь не только снаружи, она изнутри. Красота — это энергия, излучение. Я всегда в каком-то смысле хотела быть зрелой женщиной. Один из самых счастливых дней в моей жизни — день, когда у меня началась менструация, в двенадцать лет. В тот день я так остро ощутила, что я больше не ребенок, я — женщина. Как будто я впервые обрела себя.
